Фронтовой лес он живой. Сколько раз я ловил себя на мысли, что самый красивый лес в местах, где не было войны, он просто красивый. А фронтовой — он живой.
Весной, когда уходят снега, он виден вам, как тело солдата со своими шрамами и незажившими ранами окопов, ячеек, воронок и блиндажей, и ты ходишь по нему, читая историю его битвы. Вот, на обрывистом живописном берегу маленькой речушки редкие стрелковые ячейки. Это кровавый сорок первый и, если остаться одному, то можно увидеть…
В лесной тишине, под кронами тех же, только молодых елей, редкая цепочка солдат копает себе укрытия. Солнце, выскакивая из-за почти сплошных облаков, лучами-стрелами пронзает уже морозный, осенний воздух.
Спины, под вылинявшими на солнце гимнастерками, парят от пота. Мазолистые руки по-крестьянски обстоятельно обхлопывают землю, укрепляя небольшой бруствер. Рядом аккуратно завернутая в шинель винтовка и нехитрые солдатские пожитки.
Мимо по лесной дороге, преодолев в брод речушку, бредут отступающие войска. Подводы, запряженные умотанными, как и люди, лошадками. В подводах раненые, замотанные в черные от крови и грязи бинты. Полуторки с размочаленными в щепки пулеметными очередями мессеров бортами, и в них на ящиках и шинелях раненые. Медсестры — девчонки с седыми от боли, чужой, их, мужиков, солдат боли, глазами.
Тяжелые трактора с орудиями на прицепах. Исклеванные, покореженные пулями и осколками щиты. Облупившаяся от стрельбы, почерневшая краска расстрелянных стволов. Кемарят в обнимку с карабинами измученные расчеты. И пехота понуро, серым своим пехотным строем, мимо. Прячет глаза под козырьками касок, стыдливо опускает взгляды, согнувшись на ходу над огоньком самокрутки, вперед.
Лишь бы не столкнуться взглядом с ними, получившими команду остаться на этом рубеже. Последнюю в своей жизни команду, последний приказ. Они понимают и ни винят своих, спешащих уйти дальше на восток, товарищей. У каждого свой рубеж.
Они до своего дошли. Изредка распрямляя спину, утирая ладонями пот со лба, они смотрят на серое в солнечных колодцах небо и туда, на запад. Там недавно стихла канонада, значит те, предыдущие остались на своем рубеже. Надо торопиться, эта небольшая ячейка станет для них и полем боя и последним пристанищем. Потом, разложив на маленькой земляной полочке патроны и гранаты, вытерев от песка затвор винтовки, они будут сидеть на дне ячеек курить в прожженый рукав шинели и опять смотреть на небо, думая о жизни, доме и Душе.
А дальше, по-мужицки размеренно целясь из винтовки, выбивать из седел мотоциклов солдат в угловатых касках и жабьего цвета форме. Потом выбивать их из густой цепи бегущей за такими же угловатыми, как каски, танками. А потом, прорвавшиеся к замолчавшей опушке леса, танки будут хоронить их тела, в бессильной ненависти раскатывая их ячейки гусеницами.
Их так и найдут позже в своих ячейках — в ряд, как на деревенском погосте. Неизвестных героев сорок первого, не сошедших со своих рубежей, жизнями своими осознанно пожертвованными, спасших страну, давших ей время оправиться, собраться после подлого удара.
А враг, что пришел, упрется в следующий рубеж, оставив на том берегу речушки ряд могил с березовыми крестами и такими узнаваемыми угловатыми касками на этих крестах.
Время уронит кресты, каски врастут в землю, а холмы заровняет лес и в памяти людской останется только ненависть. Без имен…только очертанием в угловатой каске.
А окопы их видны: зигзагами змей в несколько рядов прошли они дальше по краю высоты и уперлись в антрацитово-черную жижу болота, с кочками, горящими изумрудом мха.
Не прошли они дальше. Не напрасна была жертва. Зарылись, влезли в землю, распоров лес нитями траншей и ходов сообщения. Прорядив вековые сосны на блиндажи и ДЗОты, а белые тела берез — на дрова для печей и полевых кухонь. Опутавшись, как пауки в своих гнездах, колючей проволокой и спиралями Бруно.
До сих пор рвет народ сапоги об эту ржавую паутину. А тогда рвались шинели, ватники да тела солдат 42-43- его. Тех, кто каждый день, как тени, сначала с русским “УРААААААААААА”, потом молча, из болотной трясины шел выкорчевывать вражью паутину из нашего Леса. Шел и оставался в черных окнах безымянными призраками навсегда, так и находят их «фантомами». Ремень с подсумками на все дырочки застегнутый, лимонка в истлевшем кармане, ботинки с ложкой за черными лентами обмоток, каска, осколком в лоб пробитая, выгнутая в дугу винтовочка со штыком примкнутым и черная жижа с мелкими, как песок крупинками костей, и хоронить то нечего. Только посидеть на кочке болотной, под хилой березкой, которую Лес солдатику посадил, да покурив с ним о нем помолиться, да добрым словом помянуть за подвиг его Великий. И извиниться за память нашу короткую, за то, что пришли поздно. А потом по кочкам, как цапля, дальше к краю болота, откуда вставали на смерть солдатики наши.
Там, у подножья другой высоты, в русле ручья до сих пор плачет по своему Герою, истекая расплавленным алюминием, Советский самолет. Это он, прочертя в небе войны над лесом дымную черту, огненной кометой вонзился в орудийные дворики вражеской гаубичной батареи, безнаказанно пятнавшей черными вонючими кляксами воронок Лес.
И плакала над ним старая сосна янтарной смолой из посеченного ствола, и сейчас плачет. И видела она как, словно причудливые черные не умеющие летать птицы, с развевающимися как крылья полами шинели, разбегались вражеские солдаты. Как не успевшие сбежать метались яркими бензиновыми факелами. А те кто выжил потом в бессильной ярости корежили обломки одного живого существа — человека и самолета, слившихся воедино в пламени. Корежили, рвали и тащили, как серые крысы по своим норам и блиндажам — устилали полы после смерти, мстили унижением за пережитые страх и боль. Но страх поселился в их душах навсегда и его уже было не вытравить.
Каждый раз, встающая на том краю болота, цепь все дальше и дальше загоняла этот страх в их души.
Однажды они не выдержали и побежали. Бросили все свои окопы и траншеи, побежали. Вслед им, подминая под себя молодую лесную поросль, ползли танки с красными звездами на бортах. Лес не обижался на них за сломанные молодые березки. Он радовался, что к нему придет тишина. Один из стальных исполинов, вырвавшись вперед, с диким скрежетом подмяв под себя противотанковую пушку, раздавив ее как черную гадюку, выскочил на другой берег реки, дернулся назад как солдат получивший пулю в грудь, качнул орудием и медленно скатился назад в заболоченную пойму задымил, а потом лопнул огненным шаром. Как огромная каска с головы убитого с шипением остывая сползла в воду черная от солярочной копоти танковая башня. Еще одну братскую могилу принял в себя Лес. А потом наступила тишина на долгие годы.
Лес убрался. Засадил цветами безвестные могилы героев, укрыл их хвоей и опавшими листьями. Травой и дождевой водой округлил рваные края воронок и траншей. Прикрыл и почти превратил в пыль железо войны. Искалеченные войной деревья-ветераны ушли, рухнув старыми исковерканными стволами на землю и их скрыла молодая поросль. Лишь немногие, как старая сосна остались стоять храня в себе и следы и память о тех годах.
Люди лишь изредка наведываются сюда и ищут, ищут, ищут следы тех его защитников. Иногда он подсказывает где искать. То молодым ростком поднимет солдатскую каску, то уронит старое дерево корнями которого когда-то укрыл павшего. То весенним ручейком вымоет из бруствера намертво вцепившиеся в землю пальцы. То рассыплет по солдатской кочке побольше алой брусники, глядишь, заметит человек черенок саперной лопатки.
А вечером, когда стемнеет он не тревожит людей у костра, и они сидят вместе: живые в грязном камуфляже и павшие в шинелях и ватниках. Сидят, тихо смотрят на костер и молча говорят о своем. Лес он живой, он понимает, что для них это важно. Это самый важный для них разговор, для тех, кто не забыл и для тех, кого не забыли.
Он тихо укрывает их теплым, в любое время года, туманом и думает: «Жаль не все живые слышат их молчаливый, самый главный в жизни разговор…»
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ГЕРОЯМ!
Автор: Сергей Мачинский
